…Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!
И умереть мы обещали.
И клятву верности сдержали…
(М.Ю. Лермонтов “Бородино”)
солнце затмилось,
земля утонула,
срываются с неба
светлые звезды,
огонь извергается,
жизни кормилец,
он жаром пышет
аж в самое небо
(Прорицание вёльвы)
Обычно грядку чинили дня за три перед Праздником. Но в этот раз сентябрь выдался плаксивым - промочил поле затяжными дождями, замесил глину в колеястом проселке. Благо, накануне солнце все-таки прокололо и раздвинуло набрякшие серые тучи. Его тепла уже не хватало, чтобы высушить вставшие в низинах лужи. Весь вторник шальную воду пил чернозем и, захлебываясь, сглатывал жадный суглинок.
В среду районный Глава показался на крыльце Совета, с хозяйским прищуром глянул одним глазом на послеполуденное светило, потом на щербатый асфальт и проскрипел со значением: “Подсохло. Езжайте”.
Дядька Ваня Нугин для проформы забурчал, что работать придется в ночь. Глава для проформы задвинул о высоком значении Праздника и важности воспитания молодежи. Дядька Ваня благообразно кивал, но с места не двигался. И только когда Глава со вздохом пообещал полторы сверхурочными, чумазого Мухина взбодрил окрик: “Воська, заводи!”
Ржавая буханка прогрохотала по Центральной, замесила грунтовку за кладбищем и втянулась в просеку. Когда расступился кривой изможденный березняк, и УАЗ вполз на пригорок, Воська разглядел вдалеке серый шрам грядки, наискосок рассекший дальний край поля. От леса до леса.
Дядька примерился к очередному поникшему стальному штырю, ухватился, зашаркал калошами по бетону.
— Ыыгх! — на шее вздулась синюшная вена, но арматура не поддалась. — Дура ебаная!
— Ну-кась, вместе давай.
Воська подсунул лом под основание погнутого штыря. С натугой потянули. Заскрипело, арматура сыпанула ржавой скорлупы и стала выгибаться вверх.
— Хорош! — сдавленно скомандовал дядька, когда штырь принял угол градусов в 45.
Мухин деловито подергал штырь из стороны в сторону, посмотрел вдоль грядки. На каждом квадратном полуметре по всей длине бетонной полосы частоколом поднимались кривые полутораметровые стебли заостренной арматуры.
— Торчат, как надроченные. Хыхых. — У Воськи была манера заканчивать мысль гнусавым смешком.
Местами в рассаде штырей зияли пропуски. По-хорошему, работникам надлежало залатать прогалины, приварив новый штырь к каждому короткому обрубку. Но никакого резона в том не было. Проверять и взыскивать никто не будет, а задачу свою грядка и в таком виде выполнит исправно.
Дядька выудил из кармана папиросу, сгорбился, подкуривая от спички. Щипливо запахло «Примой». Воська сглотнул, отмахнулся от ошалелого слепня, левым глазом, по-птичьи, скосился на дядькино морщинистое лицо.
— Дай курнуть-то, а?
— Опять ни шиша в кармане? Еб твою, Воська. Аванец на той неделе давали. — Нугин нехотя протянул мятую папиросу. Повеселевший Воська закурил и одним движением, как будто осыпавшись вниз, сел на корточки.
— Оно ведь как, дядь Вань: начал пить, курить, ебаться — стали деньги пропадаться. Кончил пить, курить, ебаться — стали деньги появляться. Хыхых.
Старик Иван заперхал, то ли откашливаясь, то ли хрипло хохоча. По-вечернему удлиненные тени сделали грядку солнечными часами с сотнями синхронных циферблатов. Нугин с Мухиным заранее знали, что управятся сильно раньше ночи, потому за колесом буханки поджидали две «сиськи» дешевого пива. Еще одна, уже пустая, валялась неподалеку.
— Ранеча тут Серега Фрайр рапсом втихаря засевал. Пасека у него была тама-ка, под лесом, — старик махнул костистой, как воронья лапа, рукой. — Потом областные приехали, поле поперек раскопали, стали бетон под грядку заливать... Земля, навроде как, ничейная была, а стала государственная. Хуй пчелятники-то поставишь.
— А я слыхал, что скотомогильник здеся. Потому никто арматуру на металл не ковырят. Хыхых.
— Пиздеж это все. Люди-то не дураки раньше были. Никто холеру всякую под самым городом не закапывал. Это щас, итти их мать, городят где попало. А могильник за Точком был, где озерцо. Зять тот год на карася тама сетки ставил.
— Да и хуй бы с ним. Здеся, тама. Земле-то все едино — апатиты и навоз. Хыхых.
Дядька насупил развесистые брови. Затушил окурок наслюнявленными пальцами и подался к буханке, звеня по бетону волочащимся ломом.
— Айда уже. Пиво пропадат лежит. Опосля Голове с пригорка позвоним, что чин-чинарем управилися... Послезавтра на Празднике-то не упейся. Нам тута в субботу прибирать.
— Работа — не хуй, целый день простоит. Хыхых.
Воська разложился во весь рост со скоростью выкидного ножа. С раскачки закинул кувалду на плечо, облизал обветренные серые губы и потянулся за дядькой Ваней. Мельком представил, как опускает черный оголовок кувалды прямо на седое дядькино темя и каркающе хохотнул. Сутулая спина впереди вздрогнула, старик оглянулся, почти коснувшись плеча клювастым носом, и осклабился в ответ.
В пятницу крыльцо ДК окаймили понурые шарики в цветах флага. После обеда скучающий звукарь выставил на крыльцо аппаратуру и пару часов мучил хрипливые колонки солянкой из допотопной патриотики и немолодой эстрады. Праздник, как всегда, смотрелся вымученно. От поликлиники сползлись старухи и чинно расселись: жевали губы и качали головами, у кого-то даже взблескивали амулеты медалей. Самоходку и пушку возле монумента Победы облепляли полоротые дети, делая вид, что это им внове, что стальные ископаемые не стояли тут испокон веку.
Горожане помоложе несколько смущенно вставали поодаль. Мужики в парадно-выходных спортивках не знали, куда девать руки. Бабы, забывшись, иногда начинали пританцовывать, но быстро одергивали сами себя. Люди невольно показывали, что даже в Праздник они не умеют веселиться.
Поддатый Воська шел мимо ДК, показывая неполный набор зубов в блаженной улыбке. Приостановился напротив рассевшихся старух и невпопад отчебучил коленце. Старухи рассыпались театральным смехом. Скованные благочинными выражениями лица на секунду расслабились. Но Воська вразвалочку удалился за магазин «Анюта», где вкруг сидели собутыльники. И лица снова окаменели.
Возле самоходки женщина визгливо отчитывала девочку лет восьми, сильно дергая за руку. Девочка смотрела перед собой с отсутствующим выражением на бледном лице. Как только ее отпустили, она, как ни в чем не бывало, снова полезла на броню.
Собственная скованность окончательно доконала сгрудившихся по краям площадки людей. Поэтому от компаний стали по одному отделяться «гонцы» в магазин. Формально в Праздник алкоголь не продавался. Но «гонцы» возвращались, позванивая пакетами. По пути здоровались со скучающими у магазина ППСниками. Дети подбегали к распивающим, получая дежурные мороженое и газировку, и завороженно смотрели, с каким наслаждением старшее поколение заливает в себя выпивку.
Когда на крыльцо ДК вышел пенсионерский ансамбль с аккордеонистом и нестройно грянул «Как при лужку при лужке», многие лица в толпе уже отмякли, голоса и смех стали смелее. Судачили про дурака со справкой, который был пойман за демонстрацией гениталий в окна птушной общаги и будет судим за педофилию. Про Сережку Фрайра, который был пойман за незаконным выпилом леса, отметелил лесничего и пребывает в кутузке. Про шалаву Фульку, которую за блудом и ловить не надо. Обрамляли повестку вздохи про цены, пенсии и пособия.
Тем временем, пенсионеров на импровизированной сцене сменил вялый хоровод школьников с негнущимися руками и ногами. Отвечая военно-патриотической направленности Праздника, танцевальный коллектив был наряжен преимущественно в гимнастерки. Но яркими пятнами в зеленой массе несинхронных танцоров выделялись: паренек в расшитой огурцами красной рубахе под поясок, еще один — в белой сорочке и коротковатых черных брюках, и крупная для своих лет девица в сверкающем стразами узком лиловом платьице. Девица сосредоточенно жевала жвачку, пока карикатурно низкорослый кавалер, краснея, пытался вести ее в танце. Номер снимали на телефоны, сопровождали довольными улыбками и благосклонными хлопками, ибо в сборище у крыльца ДК превалировали родители и родственники артистов.
Когда дети с нескрываемым облегчением покинули «сцену», от звукарского пульта на середину крыльца выкатилась завклубом — дородная женщина с выжженным пергидролем каре. «Вер Палну хуй обойдешь. Легше перепрыгнуть», — украдкой, но недостаточно тихо, схохмил кто-то из кучки переминавшейся неподалеку молодежи. Последовал осторожный гогот. Но Вер Пална только свела карандашные брови. Она положила руку с микрофоном на свою выпирающую грудь и теперь комично выгибала шею и тянула жирно напомаженные губы к черному оголовью. Площадку перед клубом огласил визгливый одышливый голосок:
— Товарищи земляки, с нашим самым главным и любимым Праздником уже спешит вас поздравить глава нашего района Свирид Борович Бивлиндиев! Стречайте бурными пладисментами!
Завклуба показательно заколотила пухлой ладошкой по предплечью. Несколько школьных учителей, секретарь администрации, пара депутатов сельсовета и пенсионерки в толпе охотно подхватили овацию. Остальные горожане поддержали слабо. Кряхтящий Глава поднимался на крыльцо под аккомпанемент очень жидких хлопоков, пока звукарь не опомнился и не врубил фанфары.
В райцентре не было людей, которые помнили бы хоть одного бивлиндиевского предшественника. Кажется, Свирид Борыч водворился на посту, как только учрежден был сам Гардасовский район с центром в ПГТ Гардасово. Cперва он был секретарем местного райисполкома, потом стал главой района. Сказать по чести, так никто уже и не помнил, кем и как был назначен Свирид Борыч в те времена, когда на посты назначали. Да и никто, вроде как, за него не голосовал в те времена, когда должность Главы была выборной. В общем: иногда что-то менялось, иногда менялось все, но неизменным оставался Бивлиндиев — квадратный старик с негнущейся левой ногой, сохнущей левой рукой и полуприкрытым слезящимся левым глазом. Главным своим достижением на посту Главы Бивлиндиев считал новый асфальт на ведущей к гардасовскому кладбищу дороге. Очень он гордился, что его стараниями гардасовцы завершают земной путь гладко, без колдобин, кочек да ухабов. Ходили слухи, что Голова вот-вот избирется в ГосДуму и уедет в Москву, о чем гардасовцы, впрочем, отзывались язвительно: «В штаны уже ссытся, а туда же — в депутаты».
Вер Пална вложила микрофон Главе в руку, но тот не потрудился донести его до рта и начал говорить. Завклубом нахмурилась и, прихватив за локоть, подняла руку начальства повыше. Впрочем, стоило ей отпустить локоть, рука Бивлиндиева стала снова опускаться вниз. Вер Пална повторила манипуляцию с тем же успехом. Всерьез подумала, а не следует ли ей придерживать руку Главы на всем протяжении поздравления, но посчитала это неуместным, и просто встала справа на шаг позади начальника, налепив на лицо выражение значительное и возвышенное. Площадь окутала внезапная тишина, потому что одни стали слушать Главу с искренним вниманием, другие примолкли из жалости к старческой немощи, а на третьих нашикали и назыркали.
Там же в кучке сверстников стоял Валька Драпкин — Ритки Драпкиной сын, восемнадцатилетний парнишка на мамашиной шее. Валька стоял недалеко от крыльца и прилежно смотрел наивными голубыми глазами Главе района в рот. Смысл одних слов Валькин мозг распознавал, о смысле других — догадывался, третьи, непонятные, пролетали мимо, а четвертые искажала до неузнаваемости вялая послеинсультная артикуляция Главы. И вот что, с горем пополам, Вальке Драпкину удалось разобрать из пространной Бивлиндиевской речи:
— Земляки... Гардасовцы... Односельчане... С великим нашим Праздником... В самоотверженной борьбе... Героизм... Самопожертвование... Вопреки наветам... Наперекор подлому коварству... Но главное — наша молодежь!.. Воспитать достойных граждан... Любовь к Родине... Страна требует... Народ ждет... Губернатор передает... Президент надеется... Как бы ни старались исказить... В народной памяти... И мы все скажем — нет и еще раз нет!.. Гордость за... Воспитать любовь к... Встать грудью на... Великая страна! Благодарность всем... Патриотизм!.. У нас самые... У нас самое... Наш самый... Поэтому нельзя!.. Кто с мечом к нам... Собачьей смертью... И все героически падем... Давайте же троекратно... Ура! С праздником!
Неплотное столпотворение у крыльца вразнобой поддержало «Ура» и поплескалось жиденькими, но продолжительными аплодисментами. Валька Драпкин, хоть не разобрал или не понял половины слов, но общий возвышенный и мрачно-героический тон уловил. Грудь его сама собой выпятилась, кулаки сжались, а взгляд стал выискивать коварных недоброжелателей и трудные вызовы. И для всей страны, и для райцентра Гардасово в частности. Из колонок грянул государственный гимн. В толпе многие одномоментно ощутили вдруг несомненные масштаб и величие простирающихся во все стороны родных пустырей и внутренне воспряли.
И тут же почти всех присутствующих на короткое время, как плитой, придавило таким осознанием мощи и такой распирающей гордостью, что вся собственная стыдная нищета, вся бедственность жизни, показались сущим пустяком. В эти считанные минуты гардасовцы разглядели в себе титанов, ощутили бесконечную тяжесть мироздания на своих плечах, осознали свой вековой долг. В компаниях по краям площади, в кустах, на скамейках и в закоулках понеслись тосты значительные, весомые, вечные. И, пока нутро титанов жгли этиловые спирты, они в сотый раз презрели свою мелочность и устыдились недавнего своего ропота на цены, на пособия и пенсии, на безнадежность будущего. Как можно трясти медяками в потном кулачке, когда невыносимо требовательно, пугающе и бессмысленно смотрит на тебя из пустоты времен сама праматерь — Родина? Под этим тяжелым, как приговор, взглядом, молодежь присмирела, зрелые помрачнели, а старики хищно заулыбались.
Еще не отзвенело в ушах после гимна, еще не рассеялось в воздухе напряжение патриотического порыва, а Вера Пална уже тянула к сально блестящим губам микрофон. Никогда она не умела держать нужных пауз и не чувствовала значимости моментов. Голос завклуба резанул по ушам так, что люди на площадке поморщились.
. — Драгие земляки, а военкомат Гардасовского района и военно-патриотический спортивный клуб «Панфиловцы» напоминает, что сегодня ночью пройдут традиционные ежегодные праздничные старты! Сбор участников будет происходить у крыльца городского Совета в 01:00. Всех участников старта ждут награды и подарки, а победителей — вечная слава! Участие строго добровольное! За неявку грозит ответственность! А сейчас в нашей праздничной программе дискотека! Танцуют все!
Загремел беспощадный допотопный евро-дэнс. Старухи стали с недовольством и стонами расползаться по домам. Под самое крыльцо ДК вывалился Воська Мухин в порванной майке и неприлично приспущенных штанах. Он принялся дергаться с яростной самоотдачей. К нему, скинув каблуки, присоединилась пьяная Фулька. Густеющие сумерки, особенности фигуры и слегка задравшаяся мини-юбка делали девицу похожей на сытую цаплю.
А Валька Драпкин все еще стоял на том же месте. С глуповатым выражением глядел он в одну точку. Потом словно очухался, заморгал, огляделся. И, не найдя никакой осмысленности вокруг, стал он пристально следить, как отплясывала пьяная Фулька. Завороженно ловил он дразнящее мелькание белья, когда задирала она худые синюшные ноги. Потом Вальку окликнули приятели, и он подался украдкой выпивать в кустах за поликлиникой. До сборов у Совета оставалось около пяти часов с половиной. За магазином «Анюта» пьяный и слегка избитый дядька Ваня Нугин валялся в зарослях дурно пахнущей лебеды. Когда Валька Драпкин сотоварищи шел мимо, дядька выпростал из зарослей сжатый кулак и, грозя, просипел: «Желуди дуба смертей... Я помню, блядь». Потом кулак безвольно упал, и в траве забулькал нездоровый дядькин храп.
На заплеванном полу ИВС, привалясь к стене, сидел косматый небритый мужик лет пятидесяти на вид, в затасканном и выцветшем хаки. Когда в зарешеченное оконце долетали хлопки праздничного салюта, мужик морщился и цыкал зубом. От коридора камеру отделяла стена толстых стальных прутьев, которые мужик давно пощупал и подергал. Когда в недрах коридора заскрежетало и стали приближаться гулкие шаги, мужик задумчиво колупал толстенным ногтем отбитую штукатурку. Шаги совсем приблизились, тень загородила свет, а сиплый голос перекрыл гудение заляпанной известкой люминисцентной лампы:
— Че, Серега, маешься? Здорова.
Сквозь прутья просунулась волосатая короткопалая рука. Левая. Серега нехотя поднялся, с размаху ударил своей левой по протянутой чужой, хорошенько сжал.
— Здорова, Тыйвазыч!
— Хорош! Хороош, Серега! Последнюю оторвешь! — запыхтел гость.
Был он приземистым лысоватым мужичком в выгоревшем зеленом кителе. Раструб правого рукава пустовал. На лице гостя топорщились седые щетинистые усы, на плечах кителя — полковничьи погоны. Серега Фрайр разорвал рукопожатие.
— Че пришел на ночь глядя, Тыйвазыч?
— Служба, Серег, все служба, ебииёмать.
Фрайр без интереса промычал и уселся обратно на пол. Гость же повернулся и со скрипом подволок ближе к решетке запыленную скамейку с драной дерматиновой обивкой. Военком Гардасовского района Ирмин Тыйвазович Тюрин, а это был именно он, уселся и пару секунд с прищуром разглядывал косматого Фрайра, пока тот пялился в стену и задумчиво цыкал, кривя рот. Если заключенного и заинтересовал нежданный визит, внешне он это никак не показал. Для сверстников военком был мужиком свойским, безвредным, не прочь был и выпить в компании. Правда, подшофе заводил нудные лекции о международной обстановке и победоносной истории. Больше всего военком любил Сталина и Дзержинского, а интересовался Колчаком и житием святого Довмонта.
— Че ж ты так, а, Серега? — спросил Ирмин Тыйвазович примирительно-отцовским тоном. Фрайр засунул узловатый палец в ноздрю, пошурудил, вынул и принялся разглядывать добытое. Военком кашлянул.
— Лесничего отпиздил. А он же, ебиивомать, по делу до тебя доебся...
— Я валёжник пилил, — буркнул Фрайр.
— Да не пизди, а, Серег?
— Валёжник...
— Весь поселок знат, что пилил ты сыру березу, шоб дровами за долги рассчитаться. Государственную березу, ебииёмать!
Фрайр пожал плечами, собрал в горсть кусочки обвалившейся штукатурки и стал вяло кидать их в дальний угол камеры. Полковник Тюрин вздохнул.
— Не полез бы на лесничего, так не сидел бы. Штраф бы еще один выписали — и гуляй. — Военком наклонился ближе к прутьям. — А я так раскумекал, что спецом ты его нахуярил... А че? Сидишь, за долги никто не трясет, жена не пилит... Ты же на условке, кажись? Щас, считай, хулиганку да побои запишут, ебиивомать, да спрячешься на зоне на годик-полтора, ага, Серег?
— А ты еще покумекай, Тыйвазыч. — Гроза лесничих швырнул последний кусок штукатурки и вытер ладони об штаны. — Хули мне прятаться? Кто меня тронет-то? Я всем вкруг должен. Станут меня курды трясти — к ним чечены придут. Полезут чечены — им Голова хвост накрутит. А ежли Голова... Весь поселок знат — када я крайний раз пшеницу сеял, так поля спецназ с приставами караулил. Шоб левый никто втихаря зерно не смолотил. За мои долги. Потому как, я, покаместь, больше всех должен банку. Все, че на дворе осталося: трактора, сеялка, молотилка, сарайки, куры — все у банка в залоге. Так что, Тыйвазыч...
— Последний.
— Че?
— Последний раз сеял.
— Может и последний... Кажись, что последний. — Фрайр опустил косматую голову, выпятил губы. Ком желтоватой слюны медленно потянулся вниз и с мокрым шлепком упал на бетонный пол. — Ты посередь ночи приперся, чтоб че? Дела да кредиты мои разбирать?
— Я по доброте пришел, ебииёмать. — Военком сунул левую руку в раструб правого рукава, заскреб там ногтями. — Больно смотреть мне, как хороший мужик пропадат. Ведь какой ты красавец был, как с Кавказу вернулся! — Полковник закатил глаза. — А хозяйство развел какое, ебиивомать! Все паи забрал, в районе почти что все поля были твои...
— Сплыли нахуй.
— Я ж, ебиивомать, знаю, что тебе и щас ток выгребсти с говна-то — и попрет. Вырастишь, заработашь.
— Ага, блядь. — Банкрот зевнул. — Давай уже, колись, че хотел?
Военком крякнул, наклонился, уперев локти в колени. Сказал вкрадчиво:
— Сбегай седня, а, Серег?
— Да нахуя оно мне надо.
— Побеги. Там пацанва одна нынче, пересрутся все — толку не будет, считай. А ты мужик тертый. Да и бегал уже разок — и нихуя.
Фрайр нахмурился, разглядывая пол между своих ступней. Военком ухватил рукой прут решетки, придвинулся, почти просунув лицо в камеру.
— Один забег, ебиивомать, Серег. Наградят, бля буду — хватит долги раздать. Кредиты спишут нахуй. Условка, побои, хулиганка, браконьерство — забыли, не было ниче. Ты же знашь, как оно. Пацанву кликнешь, рванете. Делов-то, Серега? Завтра с грамотой, с деньгой домой придешь. Новый человек, считай...
— Да не части ты, Тыйвазыч, — бывший хлебороб не спеша поднялся с пола. Потянулся, щелкая суставами. — Небось и того... Гибицаниста намазал уже. Писькотряса.
— А все, Серега. Не писькотряс он, считай. Пробежит, хуяк, — военком щелкнул пальцами. — и честный гражданин, ебиивомать.
— Ну, хули. — Фрайр сплюнул в сторону. — Конец-то — он всем един. И не за горами... Клятву давай тогда, Тыйвазыч. А то пробегу, а ты меня киданешь через хуй.
Военком тоже встал, сопя. Со всей серьезностью снизу вверх уставился в лицо всеобщего должника.
— Бля буду, Фрайр. Все будет, как расписал.
— А ты, полкан, на мече еще поклянись. — Былой хозяин урожаев с усмешкой указал пальцем на знак различия в петлице военкомовского кителя.
— Ты охуел, фермер? Крепче моего слова нету, ебиивомать, — Тюрин оскалился, горячась. Сунул пустой рукав между прутьев, к самому лицу круглого банкрота — Вотачки подтверждение!
— Про это я как раз помню, Ирмин. — Фрайр сунул палец в пустой рукав и потянул его вниз. — Хорошо помню, как там дело было. — Обнищавший землепашец нехорошо осклабился. — Так что — не побегу, коли на мече не поклянешься.
Щеки военкома пошли красными пятнами, усы встопорщились. Пока его левая рука медленно тянулась к петлице, он не сводил с Фрайра налитых злобой глаз. Короткий волосатый палец коснулся золоченого значка — щит поверх скрещенных стрелы и меча.
— Мечом клянусь, Фрайр.
Стоило словам выпасть у Тюрина изо рта, он отвернулся, пинком отправил к стене скамейку и, полыхая румянцем, загромыхал прочь по коридору. Сзади его подгонял хохот. Раскатистый, как кабаний рев.
Большинство участников праздничного забега явились во хмелю. Несмотря на поздний час, многих пришла напутствовать родня.
— Давай фамилию не опозорь, — талдычил низкорослый мужичок детине в олимпийке патриотической расцветки, — Чтоб добром пробежал, как прадед твой. — Рядом тайком утирала слезу невзрачная женщина. — Цыц, баба! Нехуй слякоть разводить. Дело почетное, вся страна смотрит.
Угрюмого Фрайра и дядечку придурковатого вида привел сонный сержант. Браконьер сразу залез в темный салон школьного автобуса. Дядечка встал в сторонке, украдкой поглядывая и поулыбываясь. Он вжимал голову в плечи каждый раз, когда его беззлобно одергивал зевающий полицейский. Тусклый фонарь высветил синяки, цветущие на простодушном дядечкином лице.
У заросшей клумбы из распластанной шины вздыхала баба с рисованными тонкими бровями:
— Как воротишься — времени спать не будет. Надо бройлеров колоть. В огороде тоже не прибрано. Давай тамака не рассусоливай. Призы вроде обещали. Ковер надо в залу купить. — Мужик в кожаной восьмиклинке покорно кивал.
Ритка Драпкина стояла молча. Раз только пригладила непослушный вихор на Валькиной голове.
— Ну, маам.
У Вальки чуть подрагивало что-то внутри. Ожидание томило, хотелось поскорее усесться в школьный автобус, позубоскалить с приятелями, подремать.
— Папаша твой тоже бежал. Да так, что убежал вовсе. — Измученное годами нелегкой жизни Риткино лицо подсветила болезненная улыбка.
Папку Валентин почти не помнил. Смутно всплывало только одно расплывчатое воспоминание: окрик «А вот я тебя щас поймаю и в жопу нахаркаю!» Потом семенящий панический бег и нервный писклявый смех из детской Валькиной глотки. Огромные руки хватают, Валька визжит, бесполезно барахтается. Руки кладут на пахнущие соляркой колени, спускают с Вальки штанцы. Звучит смачный плевок. Руки ставят присмиревшего Вальку на ноги, резко натягивают ему штанцы до самой груди. Ткань сзади тут же промокает липким и горячим. «Ну, беги теперя». И заливистый мужской хохот.
— Чего вот ты, Валя, поступать не стал? Учился бы щас...
— Иди уже, мам. Спать ложись.
Но Ритка достояла со всеми до выезда. Провожающие ободряюще кричали вслед автобусу, свистели. Ритка только приложила ладонь к щеке, как будто маясь зубной болью, и смотрела куда-то в сторону. Валька на мать тоже не смотрел. Шмыгающий носом приятель что-то показывал ему в телефоне. Валька улыбался.
То ли от тряски на колдобинах сельской грунтовки, то ли в похмельном отходняке двое бегунов наблевали между сиденьями. Выгружались впотьмах у самой кромки росистого поля. Сходя с подножки, детина в патриотичной олимпийке вдруг тоненько вскрикнул и захромал, причитая — подвернул лодыжку. Когда школьные физрук и обжшник, приставленные для организации забега, поцокали языками и забраковали хромого, он возмущался, бил себя в украшенную нашитым гербом грудь и даже искренне всплакнул. Но его урезонили и послали убирать рвотные массы с автобусного пола. Он, впрочем, просто сел сзади и уснул.
В щетине чернеющего вдалеке леса путались лохмотья белесого тумана. Участники сомнамбулами брели за физруком по неровному полю, сбивая росу с пожухлой травы. Когда физрук остановился в ничем не примечательном месте и воткнул флажок, обозначив стартовую линию, все уже промочили ноги до колен и основательно продрогли. Двое парней в спортивках стали демонстративно разминаться. Мужичок в кожаной восьмиклинке закурил сам и угостил Серегу Фрайра. Валька Драпкин бездумно покрутил руками. Его приятель присел на корточки, что-то строча в телефоне. Похмельные мужики отливали, повернувшись ко всем спиной. Восточный край неба уже отчетливо светлел. Обжшник о чем-то переговорил с сержантом, потом оглядел разношерстное сборище и стал толкать речь:
— Мужики... Парни... Значит, ээээ... Народ наш... Мы, то есть — никогда ни от кого не бегали. Мы бежали на... То есть, еще деды наши... Бежали решительно вперед... И вам в честь праздника выпало... С решимостью бежать. Бежать смело!.. Главное — бежать, не оглядываться... И верить в страну нашу! Как, значит, эээ... Бежали предки наши. На копья, на штыки, навстречу... Грудью чтобы, значит... Защитить. Прикрыть! Потому что надо... Должны...Эээ... А конец — он всем един... И всему... И скоро... Эээ...
Подошел и вклинился физрук, посвечивая на участников фонариком.
— Короче, как крикну «Марш» — сразу стартуете вона туда, — махнул фонариком куда-то в поле. — Бежать, как могёте. Главна скорость набрать. У нас тута проигравших не будет. Вы не промеж друг друга соревнуетеся. Вы супротив себя тута... А как скорость наберете, так тут можна и глаза зажмурить, кому так лучче. Сами тута смотрите. И не бойсь, мужики! Неча бояться, да же ведь, Серег? Скажи?
— Ага. Неча. — Фрайр хохотнул. — Давайте поскорей, что ли.
— Я и говорю. Айдате в линейку строиться.
— Становись! — гаркнул обжшник. И следом как-то просительно: — В линию давайте, мужики.
Бегуны вяло растянулись правее флажка. Сержант за рукав подвел улыбчивого идиота, поставил в линейку, что-то настойчиво втолковал ему, закрепив формальным подзатыльником. В тесном строю Валька чувствовал кислый сивушный дух. Острый локоть соседа слева чувствительно упирался под ребра. Сердце отчего-то заколотилось. Физрук поднял руку и замер, дожидаясь, пока Фрайр вальяжно втиснется в строй.
— Марш! — гавкнул физрук и рубанул рукой воздух.
Все стояли недвижимо мучительно долгую секунду, потом сделали шаг, другой, третий, постепенно набирая ход. Строй рассыпался. Несколько ретивых участников вырвались вперед, растворяясь в темноте.
Фрайр рысил, наклонив вперед заляпанную сединой косматую голову. Руки его попеременно устремлялись вперед, будто он горстями хватал и бросал куда-то за спину студенистый воздух. Спутанная трава временами норовила схватить ступни, придержать, но рвалась с тихим бессильным треском.
Валька сначала семенил, частя локтями, крутил головой. «Не запнуться бы». Потом задышал глубоко, почувствовал пружинистую угодливость почвы под ногами, стал смелее переставлять ноги. Вот только он бежал, почти ударяясь локтями и едва не наступая на пятки кому-то впереди, и вдруг оказался один в привольной темноте. Только промелькивали справа чьи-то мельтешащие белые кулаки, да доносилась хриплая одышка сзади. Из груди поднялся жар и Валькино лицо запылало. Все вокруг и внутри подчинилось ритму глухого топота его ног. «Бежать... Жать...Ать...». Мысли стали отрывочными, понеслись невпопад кавалькадой образов. Вот Наннка, стоит близко, как тремя часами раньше, запрокидывает голову для поцелуя. Вот одноклассник Толька лежит в кювете под разбитой «копейкой», как пару лет назад, и все в его позе неправильно, страшно, и дурниной орет магнитола: «Айс, бэби, айс...». Вот мать в школьном коридоре отжимает тряпку, с оханьем разгибает спину. «А вот я тебя щас поймаю и в жопу нахаркаю!» — грозится насмешливый баритон. «Жать... Ать...». Образы мелькают со страшной скоростью, смешавшись в размытое пятно. Грудь разрывается, не может вдохнуть вдоволь. Валька несется, обгоняя одного, второго попутчика. Попутчика ли? В скачке потерялся, обесценился, снизошел до нелепого сам смысл забега. Но, едва Вальке захотелось прекратить, остановится — безразличие прорвалось болезненным восторгом. «Бежать!» И увидел Валька, что не здесь он бежит и не с теми. Что несется он в лаве отчаянной и смелой, ища не почестей, но славы. Что и прадед его тут же, растягивает рот в яростном «Урраа!» И Валька растворился в величии этой все и вся настигающей погони, стал песчинкой столь малой, что готов был самим собою пренебречь. Что он такое в этом потоке, зачем он? Пусть вот сейчас и совсем не станет Вальки Драпкина — не страшно! Потому что, еще не добежав, не прорвавшись, не достигнув, Валька уже сполна сыт экстазом непременной и безоговорочной будущей общей победы.
Так он и несся кометой, блаженно зажмурив глаза, задыхающийся, оглохший. Пока что-то не ударило в бедро, и мир не покатился кувырком.
Ожидание рассвета высветлило восточный край неба и загустило молочные сумерки. С пригорка просматривалась светло-серая лента Грядки. Там и сям по всей ее длине копошились размытые черные тени.
— Как вши на гребешке. Хыхых. — Мухин половчее ухватил глухо звенящую инструментом сумку и поплелся за смурным с похмелья дядькой Ваней.
Чем ближе, тем явственнее доносился висящий в неподвижном воздухе монотонный стон. Еще ближе — и стали слышны редкие всхлипы и неразборчивое бормотание. Совсем близко — и Грядка ощетинилась мглистыми клинками арматуры с нанизанными на них людьми. Нугин и Мухин пришли доделывать свою праздничную работу.
До поры они обделяли вниманием неподвижных и безмолвных. Шли прямехонько на звук. Мимо Фрайра они тоже сперва прошли. Он стоял на коленях, понурив голову. Ткань куртки на спине топорщилась острым горбом.
— Так и пройдете?.. Ни здрасьте, ни досвидания? — хриплый голос с посвистом.
— О, Серега, живой! Погодь. — Дядька суетливо оббежал приколотого браконьера. — Куда тебя? — Стал шарить руками.
— Ай, блядь! Не тормоши! — Фрайр зарычал.
— Как бы снять-то тебя половчее..
— Ножовку дайте, я сам. Идите других сымать.
Воська вынул из сумки ножовку по металлу, сунул в протянутую белую ладонь.
— И покурить...
Дядька Иван наощупь сунул папиросу, чиркнул спичкой. Огонек высветил обострившиеся скулы на бледном лице, штырь концом потерявшийся где-то у Фрайра под ключицей и черную лужу, в которой тот стоял коленями. Запахло паленым волосом.
— Все... Пиздуйте. Дальше я сам.
— Зови, ежли че.
Напарники ощупывали другого наколотого метрах в четырех, когда сзади послышался хихикающий визг ножовочного полотна.
Наколотый лежал, съехав по штырю до самой земли, что-то лепетал в бреду и царапал бетон ногтями. Воська подобрал и нацепил на голову кожаную восьмиклинку. Дядька Ваня встал на карачки, силясь заглянуть под распластанное туловище.
— Снизу-то не подлезть ножовкой-то.
— Верх отпилим, да сдернем — делов-то. — Воська широко зевнул.
— А ежли он кишкой намотался?
— Знать, судьба такая. Кончится с почетом. Хыхых.
Пока пилили штырь, дядька талдычил вполголоса.
— Хлипче народ у нас стал. Ранеча таких наколотых и не бывало. Тесть, земля пухом, сказывал, мол, наткнется кто — так тока штырь погнет. А другое время и штырья с деревяшек стругали. Так тогда целыми, бывало, почти что все пробегали.
— Ага. Глава-то наш поди с тестем твоим бегал. Поди хуями все копья поприломали. Хыхых.
Нугин загнул подпиленную арматуру на излом. Наколотый застонал, суча ногами. Арматура отломилась.
— А Голова не бегал. Тесть сказывал, документы ему папенька евоный подправил. Что, дескать, рано ему бежать. А тама он ужо по комсомольской линии пошел, да и потерялся. Бери снизу-то. Сымать будем страстотерпца.
Подсунули руки под намокшее кровью тело, сдернули со штыря по счету «три». Снимаемый забулькал и обмяк. Оттащили. Положили на траву. Благочинно сложили руки на животе. Пошли дальше. В бесцветных предрассветных сумерках Мухин и Нугин казались горбатыми падальщиками, бочком перебегающими от одной туши к другой.
— Гля, вона лежит, калачиком свернулся.
— Как это его так?
— А никак. Спит, кажись.
Худой парнишка посапывал, поджав ноги к животу, и как будто обвившись вокруг устремленной в небо арматуры.
— Гля, целый. Тока штанина подрана. А ты говоришь — народ хлипче стал. Хыхых.
— Худое дело.
— Почто?
— Скажут — не бежал он вовсе. Зассал. Наловчился и втихую заполз на Грядку-то.
— Да че поди.
— Да ниче. — Дядька склонился над пареньком. — Кажись, Ритки Драпкиной сын это. Ебица сердце перестало! Жалко пацана. Скажут — стержня нету в ём. Заклюют, да один хуй в другой раз бегать заставют.
— Ну пущай бегат, хули.
Дядька Иван поскреб белую щетину на шее.
— Не. Так-то не дело это. Мало матери евоной горя. Спомогай, Иосиф.
— Че?
— Ты за ноги, я за руки. Будет стержень крепкий пацану.
— Ох, ебена мать. Заебешься с тобой, дядь Вань. Благодетель хуев.
Мухин нащупал худые лодыжки, потянул, распрямляя ноги парнишке. Нугин взял сложенные Валькины запястья. Сонный Валька слабо сопротивлялся, мычал, не разлепляя веки.
— Тише, тише, болезный. Давай по счету «три», разом насадим его. Смотри, в бочок чтобы, в мякоть. Раз, два... Три!
Нечеловеческой силой небольшое Валькино тело вздернули кверху, распростерли, как выбиваемый половик. И опустили вниз.
— Аааай! Мамаа! — Валька заорал глядя распахнувшимися во всю ширь глазами на проклюнувшийся из груди штырь.
— Тише, тише, Вася...
— Валька он вроде...
— Аааа...
— Валя... Блядь, Воська, левее надо было, сбочку чтобы! Куда ты его самой лопаткой надел!?
— Я, блядь, вижу, что ли?! Сам дернул его, када опускал!
— Аа...
— Блядь, кончили пацаненка... — Дядька Ваня понурил голову.
Воська снял восьмиклинку, смял, непроизвольно прижимая к груди.
— Так эта...
— Эх, блядь! — Дядька Ваня закрыл рукой глаза, потом защепил пальцами переносицу, зажмурился. Постоял.
— Да хули теперь. — Сказал глухо, отнимая руку от лица. — Зато героем будет. Матери подмога положена. От государства...
Воська встрепенулся, закивал:
— Дак но. Нормально порешали. Не стыдно на людях-то будет...
— Ладно. Пошли покаместь... Других сымать.
Рассветная рыжина покрасила края растрепанного леса. Ржавая буханка разболтанно громыхала по ухабам. Фрайр сидел на боковой лавке сзади, морщась и придерживая рукой вросший под ключицу штырь. Кончик арматуры поблескивал свежим серебристым спилом. Лавка напротив качала и подбрасывала мрачного сержанта. Он сдирал налипшие репьи с грязных штанин и матерился:
— Я ж видал, как они, суки, в опушку повернули. Все куда надо бегут, а эти два уебка — в лес ломанулись. Главна, и следы нашел. Уебки трусливые! Всю чащу облазил — нету! Хоть бы в болоте утопли, пидарасы!
— На днях будем Зил брать. Поедем покойников собирать. Езжай с нами. Еще по лесу пошаришься, пока мы управлямся.
— Дак вернутся. Как че и есть. Хыхых.
— Ясен хуй, вернутся. И бегать по новой будут, никуда, блядь, не денутся. От Грядки не убежишь, нахуй.
Сержант повеселел. Буханка выползла с проселка на ровный кладбищенский асфальт. Тряска прекратилась.
— Вы охуеете, мужики.
— Че?
— Писькотряс-то, придурошный этот...
— Ну?
— Целым пробежал!
— Да ну нахуй?
— Я вам говорю! Так он еще и на два раза!
— Как так?
— Я как в лес идти, гляжу — он тут же вертится. Ну, думаю, падла, тоже проебщик ссыкливый. Табельным в рожу сую. На старт, говорю, становись. Щас только притормози мне — жопу прострелю к хуям.
— Аххаххах! А он че?
— А он со страху рванул: туда, да обратно, да еще раз! Под ноги даже не глядит, несется, блядь! И хоть бы одну тычку задел! Как по бульвару! Он и третий раз бежать намылился. Язык, блядь, на плече. Я говорю: ладно, хорош! Пиздуй, говорю, в отделение пешком. Тама тебя награждать будем. Кивает, довольный, угу, говорит. Подался пешком.
— Охуеть! Ну, считай, что герой теперя...
— Помню, шофер у нас был в совхозе, на молоковозке. Так он тоже рассказывал...
— Гля, это Глава?
— Угу. Опять гулят. Любуется.
Все смолкли, наблюдая вдалеке у края дороги квадратную фигуру. Свирид Борович Бивлиндиев ковылял навстречу. Потом замер, медленно наклонился, пристально глядя себе под ноги. Потянулся к дорожному полотну, коснулся асфальта. Бережно согнув колени, опустился на четвереньки. Буханка подъехала достаточно близко, чтобы можно было разглядеть, как старик медленно ползает по дороге, щупая и любовно поглаживая еще не прогретый солнцем влажный асфальт. Буханка миновала раскоряченного Главу и скоро скрылась за домами и заборами гардасовской окраины.
И уже никто не видел, как, закончив придирчиво осматривать кладбищенскую дорогу, гардасовский сатрап, покряхтывая, поднялся на ноги. Из конца в конец окинув взором змеящуюся полоску асфальта, Бивлиндиев что-то пробормотал, удовлетворенно покивал головой и побрел в обратную дорогу. Возле дома на отшибе, у колонки, ему попалась заспанная баба с пустыми ведрами. Он приветственно помахал ей невесть где подобранной сосновой веточкой. Баба про себя отметила, что тем утром Глава Гардасовского района выглядел очень довольным.
